ни во что и ни в кого. И с бабушкой у них на эту тему иной раз вспыхивали споры. Но в тот день, по словам теток, он задумчиво произнес, почесывая по привычке подбородок: «А шут его знает, может, Бог-то есть». Во всяком случае он светился тихой радостью, видимо, оттого, что его Марьюшка осталась жива. Нас немцы не трогали, но, по словам родных, вели они себя по-свински. На постое у нас в хате была солдатня, спавшая вповалку на соломе. Постоянно требовали: «Матка, млеко, яйка!» Обшаривали хату в поисках еды, резали на глазах хозяев скотину. Напившись самогона, орали песни, взявшись за руки за столом и раскачиваясь в такт песне. Выходя по нужде, справляли ее прямо с крыльца на глазах у всех. В 1944 году мне было уже семь лет. Немцы, теснимые партизанами со стороны Шепетовки и регулярными частями Красной Армии, лютовали. Куда подевались их бесшабашные, веселые и благодушные сытые морды? Чаще гремели по селу выстрелы. Расстреляли молоденькую учительницу - кто-то выдал немцам, что она была женой советского командира. Расстреляли сколько-то партизанских семей. По ночам устраивали облавы с овчарками, и шепоток бежал по селу: кого-то ищут. Все сильнее со стороны Шепетовки гремела канонада. «Наши!» - обнимая меня и прижимая к себе, говорила бабушка. А дед Егор стал куда-то исчезать, особенно по ночам. Проснувшись, я нередко видела стоявшую у окна бабушку, она к чему-то прислушивалась. Потом мне рассказывали, что дедушка был связным у партизан, а бабушка, понятно, тревожилась за него. Иногда я видела ее стоящей на коленях - она молилась. И последнее, что мне запомнилось о той войне. Мы сидим в подвале, а снаружи стреляют. Только деда нет с нами, он в хате, а там уже наши. Одна сторона улицы - у наших, противоположная - у немцев. Стреляют из окон, а где-то за садами «гавкают» пушки. Мы не знали, чьи снаряды с воем пролетают над головой, но благодарили Господа, что не в нас, а где-то ухают в стороне. По словам взрослых, около десятка дней и ночей мы просидели в подвале. Очень хотелось есть, и моя милая бабушка пихала мне в ладошку какие-то крошки, оставшиеся в ее карманах. Я сосала их, растягивая удовольствие. И вот пришел день избавления от немцев и неуютного подвала. Утром раздалось совсем рядом громогласное «ура». Мы все повскакивали со своих лежанок, кто-то нечаянно опрокинул, простите, парашу. И в тот момент, когда в дверь подвала застучали, а мужской голос прокричал на русском языке: «Эй, там! Кто вы? Свои? - наша соседка Маня, рыдая от радости в голос, затараторила в ответ: «Свои, миленькие, свои, соколики!» А сама от растерянности, что ли, от великого ли счастья освобождения, руками собирала с полу, торопясь, видимо, привести все в порядок. Кто-то стремительно поднялся вверх и открыл дверь. На улице стояли советские солдаты с автоматами наперевес. Боже мой, как все мы закричали, заплакали, запричитали, а «родименькие наши» распахнули свои объятия. Меня кто-то из них поднял на руки, и я крепко обнимала и целовала кого-то в жесткие усы. ^■■^Ш^^ЬтСѲЛДАШіПѲБЕДЫи^^г 233
RkJQdWJsaXNoZXIy MTE4NDIw